С О Ц И Н Т Е Г Р У М

Рассказывая ему о себе, Мартин в то же время внимательно изучал наружность Бриссендена, аристократически гонкие черты его лица, покатые плечи,
пальто с карманами, набитыми книгами, брошенное им на соседний стул. Лицо Бриссендена и его тонкие руки были, к удивлению Мартина, покрыты темным загаром.
Едва ли Бриссенден много бывал на воздухе. Где же он так загорел? Этот загар не давал Мартину покоя, и он все время думал о нем, пока изучал лицо Бриссендена -
узкое худощавое лицо, со впалыми щеками и тонким орлиным носом. В разрезе его глаз не было ничего замечательного. Они были не слишком велики и не слишком
малы, карие, с несколько неопределенным оттенком; но в них горел какой-то удивительный огонь, и выражение было какое-то двойственное, странное и
противоречивое. Суровые и неумолимые, они в то же время почему-то вызывали жалость. Мартину было бесконечно жаль Бриссендена; он скоро понял, откуда
возникало это чувство.
- Ведь у меня чахотка,- объявил Бриссенден, после того как рассказал о своем недавнем пребывании в Аризоне
- Я жил там около двух лет; провел курс климатического лечения.
- А вы не боитесь возвращаться теперь в наш климат?
- Боюсь?
Он просто повторил слово, сказанное Мартином, но тот сразу понял, что Бриссенден ничего на свете не боится. Глаза его сузились, ноздри раздулись, лицо приняло
какое-то орлиное выражение, гордое и решительное. У Мартина сердце забилось oт восторгa перед этим человеком. "До чего хорош", - подумал он и затем вслух
продекламировал:
Под гнетом яростного рока Окровавленного я не склоню чела.
- Вы любите Гэнли? - спросил Бриссенден, и выражение его глаз сразу сделалось нежным и ласковым -Ну, конечно, разве вы можете не любить его.
Ах, Гэнли! Великий дух! Он высится среди современных журнальных рифмоплетов, как гладиатор cpеди евнухов.
- А вы не любитe журналов? - осторожно спросил Мартин.
- А вы любите?- рявкнул Бриссенден с такою яростью, что Мартин даже вздрогнул
- Я... я пишу, или, вернее, пробую писать для журналов,-пробормотал Мартин.
- Ну, это еще туда-сюда,- более миролюбиво сказал Бриссенден, - вы пробуете писать, но вам это не удается. Я ценю и уважаю ваши неудачи. Я представляю себе,
что вы пишетe. Для этого мне не нужно даже читать ваши произведения. В них есть один недостаток, который закрывает перед ними все двери. В них есть глубина,
а это не требуется журналам. Журналам нужен всяческий мусор, и они его получают в изобилии - только не от вас, конечно.
- Я не чуждаюсь ремесленной работы, - возразил Мартин.
- Напротив,- Бриссенден остановился на мгновение и дерзко оглядел все признаки нищеты Мартина - его поношенный галстук, лоснящиеся рукава,
обтрепанные манжеты, затем долго созерцал его впалые, худые щеки.- Напротив, ремесленная работа чуждается вас, и так упорно, что вам ни за что не преуспеть
в этой области. .....


На следующий день Мария была потрясена: к Мартину опять явился необычайный гость. Но на этот раз она настолько сохранила самообладание, что даже пригласила
гостя подождать в гостиной.
- Вы не возражаете, что я вторгся к вам? - спросил Бриссенден.
- Я очень рад!- воскликнул Мартин, крепко пожимая ему руку, и, подвинув гостю единственный стул, сам сел на кровать - Но как вы узнали мой адрес?
- Позвонил к Морзам. Мисс Морз сама подошла к телефону. И вот я здесь
Бриссенден запустил руку в карман и вытащил небольшой томик.
- Вот вам книжка стихов одного поэта,- сказал он, кладя книгу на стол,- прочтите и оставьте себе. Берите!- вскричал он в ответ на протестующий жест Мартина.
- На что мне книги? У меня сегодня утром опять кровь шла горлом. Есть у вас виски? Ну конечно, нет! Подождите минутку.
Он быстро встал и вышел. Мартин посмотрел ему вслед и с грустью увидел, как съежились над впалой грудью его когда-то, должно быть, могучие плечи.
Достав два стакана, Мартин начал читать книгу. Это был последний сборник стихов Генри Вогана Марлоу.
- Шотландского нет,- объявал Бриссенден по возвращении,- каналья торгует только американским. Вот бутылка.
- Я сейчас пошлю кого-нибудь из ребят за лимонами, и мы сделаем грог,- предложил Мартин.- Интересно, сколько получил Марлоу за такую книгу?
- Долларов пятьдесят,- отвечал Бриссенден,- и то если ему удалось найти издателя, который захотел рискнуть.
- Значит, поэзией нельзя прожить?
В голосе Мартина прозвучало глубокое огорчение.
- Конечно, нет! Какой же дурак на это рассчитывает? Рифмоплеты - другое дело. Вроде Брюса, Виржинии Спринг или Сиджвика. Эти делают хорошие дела.
Но настоящие поэты... Вы знаете, чем живет Марлоу? Преподает в Пенсильвании, в школе для мальчиков (насколько я помню, было - "в школе для слабоумных"
- или "умалишённых" - Г.), а из всех филиалов ада на земле - это, несомненно, самый мрачный. Я бы не поменялся с ним, даже если бы он предложил мне за это
пятьдесят лет жизни. А ведь его стихи блещут среди всего современного стихотворного хлама, как рубины среди стекляшек. А что о нем пишут критики!
Чорт бы побрал этих критиков!

- Вообще люди, нe способные сами стать писателями, слишком много судят о настоящих писателях, -воскликнул Мартин. - Чего, например, не плели про Стивенсона!
- Болотные ехидны! - проговорил Бриссенден, с презрением стиснув зубы.- Да, я знавал одного, который всю жизнь клевал Стивенсона за его письмо к отцу Дамисну.
Он его и анализировал, и взвешивал, и...
- И, конечно, мерил его меркой собственной жалкой жизни (было - мерил меркой своего жалкого я - Г.),- вставил Мартин.
- Хорошо сказано. Ну конечно! Все они треплют и поганят прекрасное, истинное и доброе, а потом еще поощрительно похлопывают вас по плечу и говорят:
"Добрый пес, Фидо"! Тьфу! "Жалкие человеческие сороки (было - поганые сороки человеческого рода - Г.)", сказал про них на смертном одре Ричард Рильф.
- Они хотят клевать звездную пыль,- страстно подхватил Мартин,- хотят поймать мысль гения, летящую подобно метеору (было - в метеоритном полёте - Г.).
Я как-то написал статью о критиках.
- Давайте ее сюда!- быстро сказал Бриссенден. Мартин вытащил из-под стола экземпляр "Звездной пыли", и Бриссенден тотчас начал читать, то и дело фыркая,
потирая руки и забыв даже про свой грог.

- Да ведь вы сами частица этой звездной пыли, залетевшая в страну слепых карликов! - закричал Брисссндсн, дочитав статью. - И, разумеется, журналы это отвергли?
Мартин заглянул в свою записную книжку.
- Эту статью отвергли двадцать семь журналов. Бриссенден начал было хохотать, но тотчас закашлялся.
- А скажите,- прохрипел он наконец,- вы, наверное, пишете стихи? Дайте мне почитать.
- Только не читайте здесь,- попросил его Мартин,-мне хочется поговорить с вами. А стихи я вам заверну в пакет, и вы их прочтете дома.
Бриссенден ушел, захватив с собою "Сонеты о любви", и "Пери и жемчуг". На следующий день он снова пришел к Мартину и сказал только:
- Давайте еще.
Он утверждал, что Мартин настоящий поэт. Оказалось, что он и сам пишет стихи.
Мартин пришел в восторг, прочтя стихи Бриссендена, и очень удивился, узнав, что тот ни разу не сделал даже попытки напечатать их.
- А ну их всех к чорту ("чума возьми журналы все эти" - насколько помню было именно так - Г.),- сказал Бриссенден в ответ на предложение Мартина послать за него
эти стихи в какой-нибудь журнал.- Любите красоту ради самой красоты, а о журналах бросьте думать.....

Бриссенден не дал Мартину никаких объяснений по поводу своего долгого отсутствия, да Мартин и не расспрашивал его. Сквозь пар, клубившийся над стаканами
с грогом, он с удовольствием созерцал бледное и худое лицо своего друга.
- Я тоже не сидел сложа руки,- объявил Бриссенден, после того как Мартин рассказал ему о своих последних работах.
Он вынул из кармана рукопись и передал ее Мартину, который, прочтя заглавие, вопросительно взглянул на Бриссендена.
- Да, да, - усмехнулся Бриссенден, - недурное заглавие, не правда ли? "Эфемерида"... лучше не скажешь. А слово это ваше,- помните, как вы говорили
о человеке как о "последней из эфемерид", ожившей материи, порожденной температурой и борющейся за свое местечко на шкале термометра.
Мне это засело в голову, и я должен был написать целую поэму, чтобы, наконец, освободиться! Ну-ка, что вы об этом думаетe?
Начав читать, Мартин сначала покраснел, а затем побледнел от волнения. Это было совершеннейшее художественное произведение. Здесь форма торжествовала
над содержанием, если можно было назвать торжеством это идеальное слияние мысли и словесного выражения, настолько совершенного, что оно вызвало
на глазах у Мартина слезы восторга, а сердце его заставило усиленно биться. Это была длинная поэма, в шестьсот или семьсот стихов, Поэма странная,
фантастическая, пугающая. Она казалась невозможной, немыслимой, и все же она существовала и была написана на бумаге черным по белому.
В этой поэме изображался человек со всеми его исканиями, с его неутомимым стремлением преодолеть бесконечное пространство, приблизиться к сферам
отдаленнейших солнц. Это была сумасшедшая оргия умирающего, который еще жил и сердце которого билось последними слабеющими ударами.

В торжественном ритме поэмы слышался гул планет, гром сталкивающихся метеоров, шум битвы звездных ратей среди мрачных пространств, озаряемых светом
огневых облаков, а сквозь все это слышался слабый человеческий голос, как неумолчная тихая жалоба в грозном грохоте рушащихся миров.
- Ничего подобного еще не было написано,- пробормотал Мартин, когда, наконец, в состоянии был заговорить. - Это изумительно! Изумительно! Я ошеломлен!
Я подавлен! Этот великий вечный вопрос теперь не выходит у меня из головы. В моих ушах всегда будет звучать этот жалобный голос человека, пытающегося постичь
непостижимое! Точно писк комара среди мощного рева слонов и рыканья львов. Но в этом писке слышится ненасытная страсть. Я, вероятно, говорю глупости,
но эта вещь совершенно завладела мною. Вы... Я не знаю, что сказать, вы просто гениальны. Но как вы это создали? Как могли вы это создать?
Мартин прервал свой панегирик только для того, чтобы собраться с силами.
- Я никогда больше не буду писать. Я просто жалкий пачкун. Вы мне показали, что такое настоящее мастерство. Вы - гений! Нет, вы больше, чем гений!
Это истина безумия. Это истина в самой своей сокровенной сущности. Вы догматик, понимаете ли вы это? Даже наука не может опровергнуть вас.
Это истина провидца, выкованная из железа космоса и выплавленная мощным ритмом в горнах красоты и величия. Больше я ничего не скажу!

Я подавлен, уничтожен! Нет, я все-таки скажу еще кое-что: позвольте мне устроить поэму куда-нибудь.
Бриссенден расхохотался.
- Да разве есть во всем христианском мире хоть один журнал, который решится напечатать такую штуку? Вы же сами прекрасно это знаете!
- Нет, не знаю! Я убежден, что во всем мире пет ни одного журнала, который бы не ухватился за это. Ведь такие произведения рождаются один раз в сто лет.
Это поэма не нынешнего дня. Это поэма века.
- Я готов поймать вас на слове!
- Не разыгрывайте циника! - возразил Мартин.-Редакторы не такие уж кретины. Я знаю это. Хотите держать пари, что "Эфемериду" примут если не с первого,
то со второго раза!
- Есть одно обстоятельство, мешающее мне воспользоваться вашим предложением,- произнес Бриссенден и, немного помолчав, добавил: - Это большое произведение,
самое большое из всего, что я вообще когда-либо написал. Я отлично это знаю. Это моя лебединая песня. Я чрезвычайно горжусь этой поэмой. Я обожаю ее.
Она мне милее виски. Это то совершенное творение, о котором я мечтал в дни своей ранней юности, когда человек еще стремится к идеалам и верит иллюзиям.
И вот я достиг своего идеала, достиг его на краю могилы... Так неужели я буду отдавать его на поругание свиньям? Я не стану с вами держать пари! Это мое!

Я создал это и делюсь им только с вами.
- Но подумайте об остальном мире! - воскликнул Мартин.- Ведь цель красоты - радовать и услаждать!
- Вот пусть это радует и услаждает меня.
- Не будьте эгоистом!
- Я вовсе не эгоист!
Бриссенден усмехнулся холодно и злорадно, словно заранее смакуя то, что он собирался сказать.
- Я альтруистичен, как голодная свинья. Напрасно Мартин пытался поколебать его в принятом
решении. Мартин уверял Бриссендена, что его ненависть к журналам нелепа и фанатична и что его поступок в тысячу раз постыднее, чем преступление Герострата,
сжегшего храм Дианы Эфесской. Бриссенден слушал все это, кивал головой, попивая грог, и даже соглашался, что его собеседник прав во всем -
за исключением того, что касалось журналов. Его ненависть к редакторам не знала границ, и он ругал их гораздо ожесточенное, чем Мартин.

Цены в принципе не могут только расти.